Г.В. Наконечная "Святое место"

Наконечная Галина Виуленовна. Журналист, краевед, библиограф, действительный член Географического общества России. Детство и  юность ее прошли в селе Камень, где в послевоенные годы ее отец, Виулен Мустивый, работал директором. 

Моим родителям и жителям села Камень Весьегонского района посвящается

   Село Камень умерло. Погибло. Сначала под на­пором невежества и необразованности, это когда закрыли Троице-Пятницкий монастырь и разогна­ли монашек, взорвали удивительной красоты со­борный храм и колокольню. Затем — в силу амбиций и зависти, чьего-то властолюбия, когда организованный на месте монастыря Каменский детский дом был расформирован, его сотрудники разъехались по России: жители небольшого села, затерянного в густом смешанном лесу, были, вы­нуждены со всем своим скарбом перебираться в новые места.

Завершила торжество природа: скрыла от люд­ского глаза под своим зеленым покрывалом свя­той уголок земли.

Здесь церковные колокола когда-то звонко со­зывали на богослужение жителей окрестных сел. Дороги, как паутинки, вели из Борщева, Чистых Дубрав, Хмельнева, Поповки, Комлева, Лопатихи, Чамерова и многих, многих хуторов.

Дети-сироты стали свидетелями человеческо­го варварства, увидев в лесной глуши огромные, вздыбленные глыбы извести и кирпичей, раздроб­ленного дерева. Основание бывшего собора каза­лось монолитным и несокрушимым, устрашало детское воображение глубоко скрытыми под свои­ми развалинами подземными переходами.

Местность отличалась богатством форм рель­ефа. Тенистые, какие-то неземные, иссиня-белые березовые рощи. Игривая, серебристая, с множеством рыбешки, неглубокая и неширокая речушка, большой «святой» камень, спрятавшийся в зарос­лях мелколесья на ее головокружительно крутом правом берегу, который мы прозвали Бешеной го­рой, так как зимой только смельчаки могли скатить­ся с нее на лыжах...

Правый берег круто вздымался как бы к небу и на самом верху образовывал ровную площадку. Здесь в два ряда стояли избы и немного в сторону — несколько в россыпь. Это место села мы звали горой. Говорили: «Пошли на Гору...» Жители круто­го правого берега (Горы или Бешеной горы) с пре­восходством смотрели на наши дома и детдом, расположенные на противоположном пологом бе­регу. О нас говорили: «Пошли к детдомовцам..."

Наверху в летние ночи, порой до утра, озорова­ли деревенские дети, заливалась соловьем Лидоч­ка Парашкина. Пела она превосходно, ее удивительный голос воспарял к звездному небу с беспредельной высотой.

Внизу соблюдался строгий режим дня: после отбоя детдом затихал. Дети войны были особыми детьми...

У камня в былые лета стояла добротно срублен­ная толстостенная деревянная часовня. Дорога, вьющаяся в нескольких шагах от нее и перебегаю­щая по мосту к монастырю, приводила к камню. Он был округлым, казался отшлифованным - действо­вал на путников магически, «даровал» им за гроши фонтанчик «святой « воды и отпускал все грехи. Поток людской к самой таинственной часовне на Руси, как уверяли богомолки, был неиссякаем.

Шли годы. Исчезли с земли монастырь и часо­венка, разнесенная верующими по бревнышку, по щепочке, а сам камень остался. Как бы затаился до лучших времен и запрятал под себя все святое и драгоценное, с обидой закрыл глаза и перекрыл источник святой воды.

Его поверхность всегда была чистой и умытой. Все, что попадало на него в лесных зарослях, лег­ко смывалось обильными дождями. Казалось бы, время постепенно должно похоронить чудесный камень под воздействием смены погоды. Дожди, снег, выветривание много лет заботились о том, чтобы разрушить его до конца. Но он пока жив и еще виден на поверхности земли.  

. Нет лишь села Камень и всего, что связано с ним.

О постройке часовни и начале возникновения Троице-Пятницкого монастыря в народе говорили по-разному. Одна версия, передаваемая из уст в уста, такова.

Где-то в конце XVIII или середине XIX веков заб­лудился в девственном дремучем лесу путник. К ночи он очень устал и пригорюнился.

Присел на сорванные ветки валежника и стал прислушиваться. Музыка не музыка, а что-то ему послышалось!' Какие-то небесные звуки... Вроде сверху лились. Долго разглядывал он звездное небо и полную луну. Чуда ждал. А чудо пришло не с неба. Вдруг откуда ни возьмись к его ногам пробрался тоненький ус­кользающий лучик света. Источник света был не­близко. Лучик то исчезал, то появлялся вновь. В конце концов деревья сжалились над путником, который долго шел, спотыкаясь, за лучом, благо­склонно расступились перед ним. Он не верил сво­им глазам! На хрупкой, кудрявой высокой березке висела чудотворная иконка, озаряющая всю окру­гу божественным сиянием. Тоненькая березка раз­махивала ветками в такт музыке, чарующей и успокаивающей. И снова ему показалось, что му­зыка льется с небес. Он поднял руки к небу, пере­крестился, опустился на колени, ударился челом о землю, и музыка прекратилась. Березка осторож­но качнулась из стороны в сторону и замерла, ус­покоилась. Наступила гробовая тишина. А сияние иконки стало ярче, и к утру оно соединилось с сия­нием первых лучей восходящего солнца. И только тогда путник заснул крепким, очищенным от мирс­ких забот сном, тесно прижавшись к белостволь­ной березке. Проснувшись, он увидел огромный камень округлой формы, из которого била струйка воды. Испил воды, она показалась ему целебной: восстановила силы и дала надежду. Камень лежал на крутом берегу неширокой реки, воды которой были чисты и прозрачны, как слеза ребенка. Дога­дался путник, что река питает камень.

Вскоре он поведал миру о таинственной иконе и загадочном камне. Находчивые божьи люди по­строили на этом месте часовню.

Гораздо позже, через много-много лет, в глухом лесу построили женский монастырь. Датой его ос­нования считается 1895 год.'

Бывшая территория монастыря в пышных за­рослях цветов и деревьев, с прямыми липовыми ал­леями, березовыми рощами, где без устали пели соловьи и жили в дуплах дятлы, с заброшенным фруктовым садом, со значением разбитыми в скве­риках клумбами разнообразной геометрической формы, никогда не изгладятся у меня из памяти.

Монахинь разогнали, собор взорвали. Исчез монастырь. Но не исчезло единство природы и че­ловека. Здесь так было все продумано и так зало­жено, что прошлое осязалось в каждой травинке, в каждом камушке игривой речки, о нем шептала листва и шумел лес. Камень всплывает в памяти как восьмое чудо света.

Село Камень не нанесли на карты. Первоначаль­но была учреждена женская обитель при часовне (мученицы Параскевы) с. Чистая Дубрава, а позже она переименована в Троице-Пятницкий монас­тырь. Монастырь стоял в лесу в пяти километрах от Чистой Дубравы. Топоним «Камень» родился в народе и нес чисто географическую информацию, с наиболее характерным признаком ландшафта, в данном случае - большим камнем, лежащем в лесу. Вполне реально, что географическое название «Ка­мень» существовало задолго до основания монас­тыря...

Так как Троице-Пятницкий монастырь Весьегонского уезда не относился к старинным и знамени­тым обителям на Руси, о нем быстро забыли.

Лишь в силу воображения и увиденного в детс­кие годы, сейчас, через призму прожитых лет, мож­но зримо представить то творение архитектуры, творение зодчих и строителей, которое навсегда исчезло по вине безмозглых чинуш и унесло с со­бой много тайн.

Директор Каменской семилетки Варвара Ми­хайловна Шондыш (школа стояла у развалин) го­ворила нам: «Здесь было архитектурное сокровище...» Слова учителей запоминаются на всю жизнь. Но наши учителя не говорили, почему и кто уничтожил памятники искусства. Они были очень пугливыми, боялись печальных последствий.

К школе примыкало заброшенное монастырс­кое кладбище, заросшее малиной, сочные красные ягоды не ели даже детдомовские дети.

К середине 50-х годов хорошо сохранились че­тыре двухэтажных монастырских дома, в которых жили детдомовцы, «номера» и другие подворья.

Что раньше размещалось в здании школы? Если мне не изменяет память, это была людская изба, комнаты для простого народа, здесь накрывались длинные столы для трапезы богомольцев.

Один двухэтажный дом, стоящий в стороне от центральной усадьбы, «за оградой» (хотя ее давно и не было), ближе к реке, называли «номерами». Он стоял как бы в затишке, за фруктовым садом. По всей видимости, в «номерах" одна из просторных комнат отводилась на случай приезда Преосвящен­ства или высокопоставленного лица. В комнатах поддерживалась безукоризненная чистота, по сте­нам были развешаны листки религиозно-нрав­ственного содержания.

Близ основных домов были построены доволь­но добротные амбары для хранения товаров. Длин­ный сарай для сена и скотины, конюшня, амбары - все под одной крышей. Тут же, напротив сарая, па­раллельно ему, — погреб с деревянными вытяжны­ми трубами. Крыша погреба покрывалась дерном, она как бы лежала на земле, вниз вели крутые сту­пеньки. Летом в погребе было очень холодно и пах­ло чем-то неземным. Монастырский погреб хорошо послужил детдому, дети называли его "кар­тошкой".

В те далекие годы, после разгона монастыря, их на Камне осталось мало. О том времени, о тех людях, которые жили с нами бок о бок, можно пи­сать много. И трудно писать, подавляя эмоции. Информация просачивалась, но каплями. Тогда боя­лись вспоминать. Старики молчали. Но кое-что за­помнилось.

Как ни терялась связь между поколениями -многое рушили, как церкви, монастыри; жгли ред­кие книги, фото, рукописи, архивы, — тоненькая пульсирующая паутинка - воспоминание связывало еще оставшееся в живых  до войны рождённое поколение.

И в наших силах укрепить эту паутин­ку, не дать ей порваться и исчезнуть навеки. Монахини Троице-Пятницкого монастыря поса­дили березовые рощи. Когда приезжало высшее духовенство, то в рощу (до рощи) расстилали ков­ровые дорожки. Каждодневные моленья шли в маленькой церк­ви. Потом — это клуб детдома.

 

Монастырь имел большое подсобное хозяй­ство, мельницу, пасеку, собирал богатые урожаи. Поля, сбегающие к реке, огороды были плодород­ны, хорошо удобрены. Поэтому и в детдоме соби­рали хорошие урожаи, летом дети свободно «паслись» на морковке.

Монашки жили на Горе (это после закрытия мо­настыря). Звали их уменьшительно-ласкательно — Ленушка, Катенька. Они работали, не покладая рук: стегали одеяла, тюфяки, разводили пчел и коз, ле­чили людей. Ленушка, например, читала возле умерших. Они получали помощь из Ленинграда и Калинина, видимо, от церкви.

Моя мама Екатерина Антоновна Егорова часто обращалась к монашкам за помощью, ей в войну с четырьмя детьми досталось, лечили ее народны­ми средствами. Например, радикулит лечили му­равьями. В муравейник опускали бутылку, обильно смазанную мёдом. Муравьи набивались плотно вовнутрь и "писали" там, получался чистый мура­вьиный спирт с медом. Поясница, натертая таким снадобьем, больше не болела.  Монашки нам сшили тюфяки, лоскутные одея­ла. Позже мама все делала сама. Они научили до­машнему ремеслу: как правильно в русской печи хлеб испечь, вкусный, с хрустящей корочкой, и что­бы он хорошо сохранялся в холодной кладовке с неделю или больше; как приготовить сыр или пыш­ные булочки из натертой на терке картошки, как солить капусту с яблоками.

.Мы ходили к ним мыться в «черную баню». По­лати, скамейки и пол в ней — белы-белехоньки от частого мытья и скоблежки голиком с речным пес­ком или красным кирпичом, растертым в крупу. Потолок и стены черны от сажи. Котел с водой об­ложен большими камнями. Над старинной сказоч­ной печкой-печуркой - дыра в небо. Предбанник без крыши: зимой одевались на стуже, под звездами — после настоящей русской бани с березовым веником никакой мороз не страшен.

Летом мама меня обязывала вязать веники для какой-нибудь монашки. За неимением в семье лишних денег мама платила монашкам вениками за их житейскую помощь, мудрость. У монашек было много козочек, а это,- мясо, молоко, шерсть. И козы любили "венички".

Монашки по тогдашним моим понятиям были очень старенькие и бедные. Работали от темна до темна при лучине. Щепать лучину они, бывало, и нас учили. Знали, какое взять полено, чтобы щепа получилась на всю длину и вышла пружинистой, неломкой...

Вкусной получалась у монашек и сера, когда ее жуешь, она без конца щелкает. Мы ходили в лес, собирали янтарную смолу с елей и сосен. Они ее варили и расплавленную сливали прямо в снег в утрамбованные лунки-формочки или в специаль­ные баночки со студеной водой. Сера получалась разного качества, цвета и формы, но неизменно притягивала нас ароматом и новизной. Она утоля­ла голод и хорошо очищала зубы. Мне кажется, кто жевал в детстве такую серу, сохранил зубы до ста­рости. Серу "лесную" любили и взрослые.

' Мы, дети, монашек побаивались, они были все­гда в черном, и относились к ним с благоговени­ем. Никому в голову не приходило их дразнить, тем более обидеть чем-то или обмануть. Откровенно говоря, я со страхом проходила мимо некоторых изб.

По рассказам монашки Катеньки, она попала в монастырь по прихоти отца. Жила в Столбищах и любила хохотать по девичьей беспечности и при­родной смешливости. Отец боялся, что беспутная вырастет. Монастырь - все догляд. Но и в монасты­ре Катенька осталась хохотушкой. Здесь она вы­полняла только черную работу, за свиньями ухаживала. Возле матери-игуменьи «хитрые» ходи­ли, наушничали, чистую работу делали.

Когда монастырь закрыли, монашек арестова­ли и повезли в ссылку в товарных вагонах. В Моск­ве — остановка. Видят они, начальник ходит, в кожанке и с наганом. Подошел к ним и спросил:

—Кто вы?

Ответили перепуганные и голодные монашки, каким вдолбили:

—Политические мы.

—А что такое политика? — хмурил брови началь­ник и смотрел на монашек строго и как-то насмеш­ливо.

—Этого мы не знаем, — хохотала Катенька.

На нее шикали, крестились, совсем перепуга­лись бедные инокини. И озадачили начальника с наганом. Он, не долго думая, отпустил их на все четыре стороны. Нашелся все-таки умный человек! Немногие добрались до Камня, святого места.

У всех старушек на Камне снимали квартиры эвакуированные, ссыльные, ученики со всей окру­ги, из деревень Вошкино, Максимцы, Ермолкино, Поцеп, Ананьино, Старое и других.

Камень славился хорошей школой, кирпичной, теплой. Каменская семилетка пользовалась авто­ритетом у начальства. Учителя в школе уважали монашек, иногда у них останавливались на ночлег в непогоду. Учителя приходили на уроки заснежен­ные и грели руки у печки, так как некоторые жили от Камня далеко, за 5-7 верст, и каждый день про­ходили километры.

Четко стоит в памяти семья святого отца Нико­лаевского. Мать Ленушка имела дочерей Симу, Риту, Галю, Алю и сына Веню. Батюшку Николаевс­кого сослали в лагерь, и он сгинул без вести. В их доме было пусто, чисто и преголодно, крыша тек­ла. Кормились большим огородом. Я дружила с Алей. Наперекор голоду, нищете она была жизне­радостной девочкой. Часто я тайком таскала им продукты. У нас была корова, чушка, разная птица, мед. Мама, хорошая хозяйка, готовила все впрок.

Не ем иногда что-нибудь несколько дней, откла­дываю. Зимой легче: хлеб, луковицу, мясо спрячу в снег, поглубже, и радуюсь своей тайне. Бегу к ним вечерком попить чая морковного, несу подарок. Мать Ленушка спросит:

-Мама знает?

-Конечно, нет!

-Грешно! Неси обратно!

-Не понесу и все!            

-Не возьму и все! Но все-таки возьмет, а руки трясутся. Когда умерла  .... (?), мы собрались у гробика и шептались: слышит она нас или нет. Мать Ленушка вышла из-за перегородки и говорит:

-Спасибо, что пришли. Она всё слышит, но го­ворить не может.

Ее слова ранили мне душу, я много лет считала, что людей хоронят, заснувшими от боли, болезни, живыми.

Мать Ленушка не плакала, не жаловалась, хо­дила тихо, медленно, покачивало ее от слабости. В детдоме иногда из жалости давали ей работу на кухне. Но она была больная-пребольная, вся све­тилась от худобы, большие синие глаза блестели лихорадочно, и врач Нейман строго-настрого пре­дупредил администрацию, чтобы ее не допускали к детям, иначе будут большие неприятности. Ле­нушка погибла от чахотки. Алю на лето брал к себе доктор Нейман в Чамерово, чтобы прокормить хотя бы ее, помочь семье.

За одной парализованной монашкой ухажива­ла Анна Ефимова, но о ней особый разговор.

Рядом с нами жила баба Матрена, колоритная  фигура, маленькая, полная, в темных развевающихся одеждах, часто сердитая, с недо­брым сердцем. В монастыре она была вроде сто­рожем, монашкам от нее доставалось. Мы дома на чердаке держали белку, раненую дикую утку и хромую­ ворону. Она всех погубила. Ворону, когда она слетела с чердака, повесила на огороде, объяснив: "Цыпленка стащила". Реву было. Белку посоветовала  закрыть в плетеной корзинке. Крышка была плетеной. Белка задохнулась. Дикую утку поймала, когда мы ее пустили в реку. Сказала: рано, пусть у меня живет». И утка попала в ее нок.

Сиднем сидела у нас и рассказывала страшные истории из жизни монашек. Приходила всегда с новостью сногсшибательной.

— Катя,— обращалась она к маме, вот-те  крест, своими глазами видела, как у вас из нечистый вылетел.

     Я холодела. Мама отворачиалась к печкеКак- слышит у крыльца какие-то стоны.

-Я намедни видела, как твои робятишки, Катя, песочек принесли и рассыпали у крыльца. Убери песочек. Его от кладбища принесли. В нем и ного­точки умерших могли быть, а вы по ним ходите, — посоветовала баба Матрена.

      Мы лихорадочно вымели и вычистили землю вокруг дома. Стоны прекратились.

      Действительно, около кладбища, на зеленой лужайке, была небольшая лысина из чистого жел­того песка, его-то и облюбовали мои братья для игр. Собранный песок водворили на место.

      Баба Матрена вечно проводила с детдомовца­ми бартерные сделки. Они ей конфетку, она им — соленый огурец или кочерыжку. Иногда к ней при­езжала внучка из Ленинграда с редким именем Ара.

     Бабуля подбирала все, что плохо лежит. Но поленица наша была за забором прочным. За дрова отвечал средний брат Людвиг. Старший занимался охотой, приносил дичь, но и заготовка дров была его обязанностью. И вот стали замечать, что поленица тает с каждым днем с того конца, к которому  не прикасаемся.

В морозный день, вернее, ранним утром, вбегает к нам бабка Матрена, вся в золе, саже, лохматая, Баба Яга и только.

-Катя, — кричит маме, — нечистый в печке за­велся, все горшки выкинул, золой засыпал.

Боится домой идти. Мама сбегала за одной жен­щиной, и втроем они вошли в дом. Действительно, на кухне валялись чугунки, потухшие дрова, зола, угли. Зашелестели языки: «Нечистый в печке завел­ся».

Через много лет, когда головы моих братьев ста­ли седеть, они признались маме в своем грехе, что вбили в одно полено патрон с порохом и положили его на тот край поленицы, где пропадали дрова.

 

«У меня такое светлое, теплое воспоминание о них. Какие интересные были люди в такой глуши. Позже пошли одинаковые — это уже наше время», — так писала мне школьная подруга. И она права.

Детей из детдома окружали прекрасные люди. На Камне (после монастыря) все шло от детдома, вся жизнь с ее радостями и печалями, дружбой и пересудами.

Все взрослое население Камня занималось детьми детдома — хотели быть ближе друг к другу. Кто приехал, кто уехал — знали. Знали судьбы де­тей. Перед ними были дети войны, с ранимой пси­хикой, тяжелыми воспоминаниями (у одной девочки немецкий танк раздавил маму у нее на гла­зах, и она никогда не улыбалась), жаждущие найти родных и близких, дающие меткие прозвища взрос­лым.

Очень благородную веселую воспитательницу Александру Ивановну прозвали Бомбой, работни­ка склада — Минометом.

     Немецкий язык вела Тамара Ардальоновна. Муж ее Николай Петрович, бухгалтер, был выслан из Ленинграда на поселение. Она — дочь чиновника высокого ранга в Петрограде. Закончила Смольный институт благородных девиц («Смолянка»). Много путешествовала по свету и еще преподавала гео­графию. Домашнее хозяйство не вела, не умела, совершенно не приспособленная к быту. Помога­ла ей по хозяйству тетя Даша Кротова.

У деликатной, уважающей даже букашку, Тамары Ардальоновны ученики срывали уроки, звали ее Хэфтой. Они не хотели учить немецкий.

После «разгона» Камня учительница купила с мужем дом в Хахилеве (Чамерове). Когда муж умер, она стала жить одна. Как? На что? Кто ей помогал? Могут, пожалуй, ответить ее бывшие ученики из Чамерова и других деревень. Думаю, все ее запомнили. К сожалению, мы не запоминаем фамилии наших учителей.

Все уважали отличного педагога Александру Алексеевну Козлову, дети у нее Юра и Галя. Они уехали в Весьегонск, и она преподавала в сш № 1 или 2.

Надежда Васильевна, статная, красивая, с боль­шими карими глазами, очень строгая, в любую по­году приходила на уроки со стороны д. Борщово. И мы все удивлялись, как она не боится идти лесом одна. Ее уроки были незабываемы, музыкальны и радостны, как праздник. Преподавала она литературу и русский язык. Ее выразительные глаза без слов заставляли нас подтягиваться до ее уровня, они воспитывали, укоряли, насмехались. Одета она  была всегда безупречно. Я на всю жизнь запомни­ла, с каким презрением она посмотрела на мои широкие шаровары (тогда модные). Придя домой, я их забросила на чердак и стала ей подражать во всем, как могла это сделать в те ранние юные годы.

Много повозилась со мной Виктория Васильев­на,  мне пришлось за год преодолеть программу двух классов.

Интересной особой слыла "буржуйка" Анна Ефимова. Она ухаживала более десяти лет за па­рализованной монашкой. Тетя Липа раньше (до Камня) служила горничной у барыни, богатой до­чери весьегонского купца. Та научила ее читать. Липа вывезла часть библиотеки хозяина после от­правки его в Сибирь. Постоянными читателями у нее были Дина и Лида Парашкины. Дина стала вра­чом, Лида — биологом, ученым сотрудником НИИ. Обе живут в Новгороде.

Старые журналы «Нива», «Всемирное обозре­ние», богатые иллюстрациями, будоражили юно­шеское, воображение. Русские писатели, такие, как Мельников-Печерский, прививали любовь к простым житейским народным приметам, знако­мили с русским бытом и нравами. «Буржуйка», умная от Бога и природы, любила сталкивать лю­дей лбами, скандалы, которые вызывали не зло­бу, а веселье и повод посудачить, особенно в долгие ранние зимние вечера на посиделках при керосиновой лампе или при лучине. Анну запом­нить можно только по одной ее великолепной ар­тистичной игре в пьесе Островского «Гроза», в главной роли Кабанихи, на сцене детдома. Игра­ла она на «бис». Самодурство запомнилось через тетку Анну.

Главный врач Чамеровской участковой больни­цы Александр Алексеевич Нейман много времени отводил детдомовским детям. Его считали чуда­ком, так как он один в округе ел какие-то презира­емые всеми грибы. Он был выслан из Ленинграда, семья от него отказалась. Брат его был сослан на Север. Человек он был добрый, с юмором.

Я заболела скарлатиной и положенный каран­тин отбывала в его больнице. Скукота и тоска. Строгая дисциплина. Болеешь три дня всего, а дер­жат бесконечно. И вот я ему заявила:

-Завтра я сбегу домой. Я не болею! Он мне ответил приблизительно так:

-Если сбежишь, заразишь весь детдом. И тво­его отца тоже арестуют, ушлют далеко-далеко, как отца Али Н.

Что такое «арестуют», мы знали. Помню, папа пришел домой и говорит маме:

—  Её арестовали прямо на обходе больных, что­бы, все видели. А она им очень просто сказала: «Я вас ждала... Только не здесь...»

Речь шла о женщине-враче из Кесьмы или Овинищ...

Дети Каменского детдома были разные по воз­расту: первоклашки, семиклашки, переростки — война все перепутала.

Мальчика с пальчик Гену ставили на стол, чтобы его все видели, и он звонко пел: "Позабыт - позаб­рошен..." Взрослые утирали слезы.

    Прихрамывающий Паша навязчиво заглядывал взрослым в глаза и вопрошал: "Найдите мою маму?"

Девушка Тамара Дударова с поседевшими под бомбежкой волосами с одной стороны головы; у нее были седыми одна бровь и ресницы одного гла­за, ранена кисть руки. Стала геологом. За ней по­тянулись в Новочеркасский геологоразведочный техникум Аля Забулис, потерявшая родителей в блокадном Ленинграде, и Галя Соколова.

Гена Трофимов окончил техникум в Ярославле. Ваня Чуйкин стал летчиком, Шура Новикова — мед­сестрой, Люда Валивач - педагогом музыки (Кали­нинское музпедучилище), Надя Громова -сыроваром.

Хозяюшка Тамара Чурилина любила работать, клеить обои, живет в Москве, вдова, два сына.

Чернобровая Надя Курицына уверяла всех, что ее мама была знаменитой актрисой, пропала без вести, и она станет искать маму всю жизнь.

Их было много... Мы привыкли друг к другу. Ког­да приходила разнарядка из Калининского облроно, сколько детей отправить в РУ (ремесленное училище), сколько в ФЗО (фабрично-заводское обучение), папа хватался за голову. Попробуй, не выполни распоряжение! Но кого? Кто учился плохо — малолетки. Отличников надо бы довести до тех­никума. Это были самые тяжелые и печальные дни для воспитателей. Думали все вместе, советова­лись со школой...

Летом работали на огородах. "Паслись" на морковке: её сажали много, чтобы наелись "от пуза". Собирали в лесу ягоды и грибы. Зимой — санки и лыжи, сами строили самокаты.

Комнаты боролись за звание "Лучшая комната". Девочки много вышивали думочек, накидочек. На тумбочках были разложены разные поделки, само­дельные куклы, открытки, фото близких. Комнаты девочек блистали чистотой и были очень нарядны­ми.

Детдом часто занимал первое место в смотрах по образцовому порядку и художественной само­деятельности. Дети и взрослые были монолитны. Ставились серьезные вещи на сцене. Среди детей были танцоры,чтецы, акробаты, певцы, художни­ки. Много талантливых детей было. Вечерами — неизменные танцы под баян. Любили танцевать все. До упаду. Вальсы, танго, "коробочку", "крако­вяк", "яблочко" и еще разные - с притопом и при­хлопом. Мальчики не стеснялись приглашать девочек. Модно было писать друг другу записки со стихами. Записки терялись, воспитатели и учите­ля их находили, деликатно искали авторов, но, ко­нечно, никто не признавался. С замиранием сердца ждали Нового года, маскарада.

 Моя мама учила девочек шить и вышивать. Она обшивала всю нашу большую семью. От трусиков до пальто - все делала сама.

И ещё она хорошо пела. Её голос слышали мно­гие в Калининской области, сильный, красивый, заливалась соловьем. Мы, четверо детей, помеша­ли ей закончить консерваторию, не одобряли пристрастия к пению и её родители. Природа наградила её прекрасным голосом. Она и в пре­клонном возрасте пела на сцене, уже в Кимрах хо­дила в художественный кружок, вместе со мной.

Порядок и чистота были заложены на Камне еще Троице-Пятницким монастырем, детдом продол­жил традицию содержать здания и усадьбу в чис­тоте.

Летом проводили общие большие игры в "индейцев": все дети делились на "краснокожих" и "бе­локожих". Выбирали очень теплую пору, чтобы после игры отмыться в реке от красок, наложенных обильно на тело, топили баню. Лес оглашался впе­ремежку индейскими и тарзаньими воплями.

Будоражила всех игра "Поиск клада". Ходили по разработанному азимуту. Где только ни лазили: в лесу, в сараях, в реке, на крыше, обнюхивали; ка­жется, каждый куст... Когда получали долгожданный "приказ": "Вперед, налево, очень горячо!" - знали, что ищем совсем рядом. Ящики с пряниками и кон­фетами были огромными,на триста душ хватало лакомств, одаривали друзей. К финалу приходили не все, уставали, но угощались все.

Два события стали почти легендарными. На де­тей напала скверная глазная болезнь - трахома. Лето было жаркое, много купались, видимо, инфек­ция пришла с водой. Папа забил тревогу, сам съез­дил в Москву, вытребовал хорошего окулиста, лекарства. И вот мы узнали: врач прилетит на са­молете "кукурузнике". Площадку для посадки вы­бирали толпой, кто прознал — все прибежали. На  стороне Бешеной горы нашли ровное поле, расстелили белые простыни буквой "Т", как просил летчик по связи. Прилетел самолет. Мы, как саранча, облетели вокруг поля, он погудел-погудел над нами и понесся в обратную сторону за монастырское кладбище, там тоже было обширное поле, и не луч­ше, как решили зеваки, а летчик выбрал её. Мы ку­барём скатились с Бешеной горы, бежали, падали, орали. Когда прибежали к самолету, летчик и врач сидели на стерне и вели беседу с одним дедом, который «угадал», что это поле "надежнее".

Прибежала к самолету даже баба Ворокута, счи­тавшаяся парализованной. Такое чудо свершилось в лесной глуши: рокот самолета над головой изба­вил старую женщину от "лежачей болезни". Ей сообщили, что все бегут на кладбище, и она решила, что и ей пора туда. Много ходило шуток по этому поводу.

После того даже время стало определяться сло­вами: "это было до самолета", "это было, когда са­молет уже улетел".

   Второе событие, не менее трагикомическое. У  директора школы милой, доброй Варвары Михай­ловны Шондыш украли ночью корову. Она прибе­жала к папе в темень с плачем. Трое детей, двое —студенты, одна их поднимает, а корова после вой'ны — первая кормилица. Папа собрал мужчин и старших мальчиков, взяли ружья и пошли в лес.  Корову нашли быстро, она отозвалась "му-у" на свою кличку. Стояла у землянки и жевала свежую охапку сена. Рядом с ней сидел беспризорник и прямо из ведра пил молоко. Он был в лохмотьях, грязный. В нем признали детдомовца первого заезда. Мы ходили смотреть на него, как на диво. Его увезла милиция.

Когда мороз-воевода дозором обходил владе­ния свои, в детдоме царили тишь и благодать. Но летом! Летом просыпались неведомые силы, возникали невероятные недоразумения.

Четыре двухэтажных здания стояли напротив друг друга и образовывали квадрат. Если дома по центру соединить прямыми линиями и продолжить их концы под прямым углом, к бане, школе, "номе­рам" и подсобным постройкам, (сараям), то полу­чится крест, похожий на свастику. Особый знак - одно из древних орнаментальных мотивов, встре­чающихся на многих произведениях искусства. Символика свастики до сих пор точно не объясне­на. Многие видели в ней символ солнца и плодо­родия, что для нашей местности было подходяще. Красивый соборный храм в лесу и монастырь не­сли окрестным селам свет разума и дары милосер­дия, учили жить честно, много трудиться .

Во внешних нишах с крестами на кирпичном здании тоже, без сомнения, была заложена опре­деленная символика.

Дети и взрослое население здесь жили, можно сказать, в мире привидений. Что только не виделось и не чудилось им в лесных шорохах и шепоте реки, уханье в рощах филина и равномерных ударах дятла, капризном куковании кукушки. Ко всему прикладывались суеверия и приметы. Сколько фантазии было у детей: и ведь видели», «слышали»!

Поговаривали, что четыре монастырских дома соединены собой подземными переходами, главный подземный переход начинается под собором, от него ведет туннель к колокольне. Все эти переходы, если их начертить по легенде, образуют квадрат. Пытались копать руины, но где там было! Глыбы не поддавались и ломику. Технику в округе было не сыскать!

Не было человека, с кем бы чего-нибудь не приключилось. Однажды ночью девочки большой спальни все оказались лежащими на полу, топчаны (позже привезли кровати) разом зашатались, как при сильном землетрясении, и девочки во сне слетели с постелей. Проснулись утром – ничего не поймут.

Перед одним из престольных праздников дети обнаружили под своими подушками молитвенники и крестики.

Как-то испуганная дежурная воспитательница громко забарабанила в наше окно. Непроглядная темень, и лил дождь. Папа с мамой пулей вылетели из дома и побежали с ней к центральному зданию, где был клуб. Воспитательница их убеждала, что на каждой кровати, когда она вошла в спальню, горели свечи, а дети спали. Когда они все вошли в комнату, дети спали, но свечей не было. Дымок и запах свечей витал отчетливо. В клубе с колоннами, балконом, высоченным потолком, куполообразным (при монастыре — ма­ленькая церковь для каждодневных молений), он был частью центрального здания, под сценой во время праздничного спектакля дети нашли краси­вые мешочки из темно-синего бархата высокого качества. На мешочках золотыми нитками были вышиты кресты и таинственные латинские буквы. Я помню, как они лежали у нас на белом, выскоб­ленном кухонном столе. Ждали нарочного из Весьегонска. Так не хотелось мне, чтобы мешочки увезли, очень красивые были. Нарочный приехал и забрал их, строго настрого приказал молчать всем, кто видел. Тогда вся жизнь окутывалась секретно­стью и тайной. И молчали всегда. И забыли о них. Только сейчас я о них вспомнила, когда пишу эти строки.

Вскоре мы с мамой заболели. Она покрылась сыпью, а меня мучило горло, трудно было дышать. Мама из женского любопытства развязала один мешочек, и мы несколько минут разглядывали се­ребристую пыль, даже понюхали. Папа сказал, что, возможно, из порошка делали краску для церков­ных нужд.

Конечно, многие привидения были реальностью детских проказ. Когда летом делали ремонт, дети вместе с воспитателями спали в огромном клубе. Старшие пугали младших покойниками, укрываясь простынями и воя. Под полом, по словам очевид­цев, были захоронения. И кладбище — под боком, в нескольких шагах. Безусловно, боялись. Поэто­му дети особо не рассыпались по округе, ходили кучками.

     Для многих было пыткой, когда терялись ручки, и учителя отправляли учеников прямо с урока к кладбищу наломать стеблей малины. В мякоть внутри стебля легко и надежно входило перышко,  малина, ее стебелек, заменяла ручку. Школьные принадлежности после войны были дефицитом. Когда мне на день рождения дарили тетрадь и карандаш, я сияла от счастья.

За мной один раз катился огромный, больше футбольного мяча, огненный шар в длинном тем­ном коридоре кирпичного здания. Окна в нем были, как в церкви, высоко и узкие, всего два. Я бежала бегом, и он меня настигал. Добежала до конца, ут­кнулась головой в угол и зашептала молитву, как учила баба Матрена, когда страшно. Возможно, от испуга я потеряла сознание. Очнулась от прикос­новения папиной руки. Шар мог быть и шаровой молнией. Местность потрясали летние грозы, час­тые и опасные, молнии попадали в высокие дере­вья и шесты с хмелем, расщепляя их. Грозу, как и многие дети, я боялась. Нас учили её бояться ...  Однажды летом я была одна дома. Дверь из се­ней была на крючке. И вдруг я услышала страш­ный шум в сенях: что-то гремело, падало, громыхало. Я бросилась в комнату к окну, выхо­дящему в сад, на пол уже летели горшки с цвета­ми. Выпрыгнув из окна, не заметила, как порвала руку гвоздем, перемахнула одним прыжком через тын — и на работу к маме. В мастерскую примча­лась очумелой, с криком: "Дом рушится!". Прибе­жали люди, оглядели дом, дом в порядке, ничего не валяется...Что со мной было, так и не поняла ни я, ни взрослые...

На моей правой ноге, ближе к ступне, есть ши­рокий, давно заживший шрам. Болезненный, буд­то вчера затянутый пленкой. На ногу, около монастырского овощехранилища, упала доска с гвоздем', глубоко пропоров её, была ушиблена и кость. Рана болела долго и сильно, перевязки были мучительны, никаких обезболивающих лекарств тогда не применяли. При последней перевязке, ког­да от раны отдирали присохшие бинты, я потеряла сознание, и мама запретила медсестре наклады­вать очередные бинты. Сказала: "Дайте ноге отдох­нуть". Я спала с непокрытой одеялом ногой.

И вдруг ранним утром, при восходе солнца, я внезапно проснулась от страшного беспокойства. Почувствовала, что кто-то на меня смотрит. В углу комнаты в полу был прорублен для кошки лаз в под­пол. Из этого лаза высунулась странная пепельная голова в пупырышках и с огромными глазами. Гла­за становились все больше и больше, они смотре­ли на рану. Я онемела, лежала без дыхания. Потом от головы потянулись длинные, такого же цвета руки. Тут уж я закричала во все легкие: "Мама!" Мама подбежала ко мне, я тычу рукой в угол на лаз и не могу слова сказать, вижу, голова утекает в под­пол, руки — за ней. "Там были чьи-то глаза страш­ные", — только и сказала я маме. А она, измученная и испуганная моим воплем, ответила: "Господи, как я устала от ваших привидений!".

Через день-два нога моя зажила, ранка подер­нулась пленкой, как тоненьким ледком прорубь...

     Много-много лет спустя, вспоминая это виде­ние, я придала ему уже определенное значение.

Был не менее любопытный случай. В выходной день я с подружками пошла на лыжах в соседнее село к однокласснице Руфе. Расстояние не менее 5-7 километров. Дети в школу на Камень приходи­ли издалека: одни предпочитали снять квартиру, другие, более крепкие здоровьем, каждый день  преодолевали большие расстояния, на ходу реша­лись задачки и все, что задал учитель. Подружки решили переночевать и вместе с Руфой вернуться к занятиям. Я запротестовала: дома меня ждут ро­дители, и если я не вернусь сегодня, они начнут меня искать. Держали нас строго, пообещал — вы­полни. Подруги не обратили на мои слова внима­ния.

Я решила возвращаться одна. Дело шло к ве­черу. Зимой рано темнеет. Мать Руфы отговари­вала. А я думала только о маме, как она будет страдать, если я не вернусь. Ну что ж... Пожалели меня подружки и посоветовали ехать напрямик, наст хороший, лыжи побегут быстро. Не успела я выбраться из деревни, как навалилась темнота. Пронеслась лесом, оврагами, вышла на поле, где садился самолет, была уже на середине его, ког­да поняла, что впереди, в тумане, кладбище, идти надо через него, никуда уж не свернешь, слишком поздно. И меня охватил неописуемый ужас. Я при­близилась к запорошенному снегом кладбищу чуть живая..

Очнулась возле своего крыльца, от удара соб­ственных лыж о ступеньки, будто кто-то сбросил меня сверху, как грохнулась о землю. Так и не по­няла, как с середины поля я сразу оказалась у сво­его крыльца, минуя кладбище и территорию детдома. Забарабанила в дверь. Все спали. Ника­ких огней. Родители рассказали, что вечером всполошились, обежали подружек и поняли, что мы остались ночевать. Не поверили, что пришла одна. Но факт. "А как ты по кладбищу одна?..." — мама аж запнулась. "А я на нем не была", — уверяла я. "Как же?" - "Да просто. Не была и все. Меня кто-то поднял и перенес через него к дому".

Честно говоря, я так и не поняла, что было со мной. Как подсчитали, я была отличной лыжницей, с середины поля до крыльца дома при самом мед­ленном скольжении я бы потратила не более 10-15 минут, а у меня ушло на это часа два. Решили - что-то я перепутала, заблудилась. Но смешно заблу­диться в трех соснах, как язвят лыжники. Окрестность мы знали лучше своих пяти пальцев. Мама не могла понять, где я была столько време­ни, можно было до Весьегонска дойти. "Ну и шу­точки у тебя!" - крутил головой старший брат. Я не могла рассказать об ужасе, который испытала у кладбища, чтобы мама не волновалась, а в этом возрасте так хочется казаться смелой.

Мы воспитывались на примерах героических подвигов. Прошли годы, и до сих пор не знаю, где я пропадала в ту зимнюю ночь. Возможно, без памя­ти, которую временно потеряла от страха, колеси­ла где-то поблизости от дома, но не выбилась из  сил, не замерзла.

 

О нем писали в народной газете "Кимрский ве­стник" (от 19 января 1993 года, статья "Источник добра"). Чтобы не быть субъективной, сошлюсь на оценку деятельности отца кимрского краеведа В. Коркунова: "Директором "Красной звездочки" был В.К.Мустивый. Этот человек, щедрый душой, как никто другой, понимал сирот, относился к ним за­ботливо и бережно. Виулен Кириллович сам познал безрадостное детство: с малых лет, после смерти родителей от тифа, он стал сиротой и воспитывал­ся в детском доме. Став взрослым, он многие годы посвятил воспитанию детей-сирот и заботе о них. С 1935 года он — директор детдома "Красная звез­дочка". В 1941 году Виулен Кириллович ушел на фронт. После войны он работал в детских домах Рамешковского и Весьегонского районов нашей области. С 1952 года В.К.Мустивый жил и работал в Кимрах, здесь же несколько лет назад оборвалась его жизнь...".

13 июля мы отметили очередную, с 1986 года, годовщину, как отца не стало.

"Папа у тебя просто золотой", - говорили 'мне иногда люди. Действительно, столько испытав в жизни, он остался с наивной душой ребёнка. Все­гда спокойный, уравновешенный, он ни разу, как я помню себя, не повысил на нас, детей, голоса.

     Воспитывал нас своими глазами: взгляд у него был про­никающим в самую душу и очень строгим, посмотрит — съежишься. А голос теплый, с укра­инским акцентом, ласковый, он никак не гармони­ровал с черными, колючими и сверкающими глазами. Скажет так тихо: "Не задирайтесь, никог­да не жалуйтесь, чтобы за вас мне не было стыд­но". Мы, как все нормальные дети, и дрались, и задирались, и двойки получали, но никогда ему не жаловались, знали, что его детдомовцы для него всегда правы. Он их любил, изучал, возился с ними, жалел, с тревогой думал об их будущем. Впрочем, дома мы его и не видели. Вставали утром — нет его, ложились спать без него. Я его, бывало, жду-жду, так и засну. Ночью проснусь, папа с мамой беседу­ют тихо, обсуждают рабочий день, поведение де­тей, как трудно с кем-то общаться, кто-то замкнут, дерзок. Папа очень переживал, когда долго не на­ходил ключик к сердцу ребенка. Со" своими детьми общался так редко, но бурно, такие моменты были для нас праздниками: катал нас' на спине, крутил вокруг себя, играл в прятки. Очень любил маму, всю жизнь. Так трогательно о ней заботился, просто не мог надышаться на нее. Об их золотой свадьбе пи­сала кимрская газета "За коммунистический труд" (от 1 мая 1978 года, статья "Совет да любовь"), по­местила фотографию": мама и папа за столом у са­мовара.

Как-то решил с мальчишками в "жестки" поиг­рать. "Мне эта не нравится", — говорил одному; другому: "Поищите получше". Много "жесток" на­собирали ребята, а он их браковал и браковал. Ког­да понял, что у них почти ничего не осталось, уса­дил их вокруг себя и провел беседу о вреде такой  игры (жестка — тяжелый предмет, плоский, заши­тый в тряпочку, по краям — кисточки для шика. Ее подбрасывали бесчисленное количество раз ногой, кто больше, дольше, целыми днями).

Вторым бичом у детей была игра в "перышки" от ручек. Доигрывались до того, что весь детдом и школа оставались без перьев, нечем было писать, только и слышалось: "Дай перышко!". Герои носи­ли за пазухой связки перьев, нанизанных на нитку или тонкую проволоку. Эти связки в конце концов попадали в школу и честно распределялись среди "неимущих". Эта игра носила сезонный характер, процветала в учебный период.

В детдоме работал прекрасный сплав едино­мышленников — воспитатели были тесно связаны с учителями школы. Дружба отца с директором школы Варварой Михайловной Шондыш была ис­кренней и деловой.

Праздники дети отмечали в клубе, собирались жители деревень, кто хотел и располагал време­нем. Художественная самодеятельность гремела по области. Отец был на виду.

Со всех концов России после войны на Камень приезжали люди, родные бывшего духовенства или монахинь, историки или географы. Некоторые, воз­можно, хотели отслужить панихиду по погибшим на полях сражений. Поражались, не увидев божьего храма, расспрашивали. (Храм взорвали в войну, якобы кирпич потребовался для постройки аэродрома.) Заходили к нам домой. Мама прижимала палец к губам, наказывала нам, чтобы никому не проговорились, что кто-то у нас был. Она всего боялась. Смутное время репрессий наложило от­печаток на психику взрослых и детей.

Отец, проработав здесь пять лет, начал заме­чать слежку за собой. На рабочем столе стали про­падать бумаги, рылись, в Калинине какой-то тип его открыто фотографировал. Анонимки в область на него шли с Камня, Чистых Дубрав, Весьегонска. Завистники не унимались. Комиссия за комисси­ей.

Провел электричество в детдоме в четыре зда­ния — совершил вредительство, принес вред со­седним селам, так как построил плотину на реке, воды стало меньше у соседей. Приехали, разобра­ли движок. Отправил детей учиться не в ФЗО, а в техникумы — нарушил постановление партии и правительства, заслужил выговор. Принял на ра­боту маминого брата — пригрел врага народа. Дядя Миша в 17 лет попал в плен, плюс пять лет изоляции в Рыбинске, после войны, без права про­живания в городе. Дети его любили. Он был масте­ром на все руки, столярничал, играл на баяне, гармошке. В глуши требовались мужские руки, тем более детском коллективе.

Кто занимался доносами, я узнала, уже живя на Дальнем Востоке. Папу стали вызывать в спецор­ганы, допрашивали. Все им казалось подозритель­ным в его жизни, даже сиротство. Например, как с передовой оказался на оборонном заводе? Да очень просто. Приехал генерал в часть, всех выст­роили,и он скомандовал: "У кого четверо и боль­ше детей — шаг вперед!". И так он оказался на за­воде, где делали серную кислоту и снаряды. Там было хуже, чем в концлагере, жили впроголодь, работали круглосуточно. Он вернулся домой жел­тым скелетом. Лицо, все тело, одежда, шинель и валенки были лимонного цвета. Мама отпаивала его молоком больше года. У него хватило силы воли его пить. Он не любил молоко. Он говорил: "Моло­ко у меня даже из носа текло". У него была сильная контузия, частично так и осталась на всю жизнь.

Некоторые придирки "под врага народа" сейчас кажутся просто смешными. Мы уехали в Кимры, его "пожалели" из-за нас, как говорили взрослые. В начале шестидесятых папу пригласили в Калинин. Какой-то чиновник попросил его написать заявле­ние о восстановлении в партии. Папа окинул его загадочным взглядом, улыбнулся и молча вышел из кабинета. О чем он думал, мы не знаем. Он остал­ся верен себе.

Позже он не чурался никакой работы. Окончил курсы механизаторов, в страду работал на комбай­не. Окончил еще высшие бухгалтерские курсы и последние годы работал на фабрике имени М.Горь­кого главным бухгалтером.

В калейдоскопе прожитых лет я всегда вижу его  с ребенком на руках: мальчик разбился на санках — папа бежит с ним в медпункт. В Пальцеве Боря Царьков тонул в проруби и кричал: "Дайте руку, перышко дам!". Лед трещал, дети не подходили. Папа бросился на помощь и нашел его уже подо льдом, еле откачали Борю, а папа заболел.

Как бы ностальгия не питала идеализированные воспоминания о прошлом — все было. В чем-то я, возможно, не права, не точна, но детство — всегда лучшая частица жизни, его воспринимаешь, как оно есть. И все то, что окружало нас, было солнечным и святым. А место Камень действительно святое. Не удержался детдом, расформировали его, пос­ле нашего отъезда продержался не более двух лег. Потом открыли вспомогательную школу-интернат для умственно отсталых детей. Они стали тонуть в неглубокой речке, теряться в лесу — трудно сними было, сотрудники начали пьянствовать. Закрыли и этот детский приют. Разъехались люди. Лес унич­тожил их следы, шумит и царствует, как будто толь­ко и ждал, когда наступит умиротворение.

...Там были изначально обитель, великолепный храм, покой и порядок, только перезвон колоколов да пенье птиц нарушали тишину. Тому и надо было быть в святом месте!

«Весьегонская жизнь», 1994 г.

Фото с сайта ПАМЯТЬ СЕРДЦА