Перский Михаил Степанович

Перский Михаил Степанович (18(29).06.1776 – 02(14).11.1832) — генерал-майор, директор 1-го Кадетского корпуса в Санкт-Петербурге, флигель-адъютант Александра I, весьегонский помещик.

Начал службу в Софийском пехотном полку в звании поручика. Принимал участие в Итальянском и Швейцарском походах А.В. Суворова.

С 1806 г. и до дня смерти в 1-м Кадетском корпусе, сначала в должности инспектора классов, затем батальонного командира и, наконец, с 1820 г. — в звании директора корпуса.

Одновременно со службой в корпусе по распоряжению императора исполнял и другие обязанности: в 1811 г. был назначен членом комиссии по составлению воинского устава; с 1817 г. — членом комиссии «для определения способов к обучению кантонистов поселенных войск»; с 1815 г. — флигель-адъютантом Александра I.

Как начальник Кадетского корпуса оставил о себе самые добрые воспоминания сослуживцев и многочисленных воспитанников своей честностью, справедливостью, тактом и умом. Он не раз отводил от воспитанников беды, которые могли их постигнуть, особенно в годы царствования Николая I. По словам Н.С. Лескова, «он жил и умер честным человеком, без пятна и упрёка».

Похоронен на Смоленском кладбище Санкт-Петербурга.

В Весьегонском у. М.С. Перскому принадлежало имение на северо-западе бывшего Кесемского сельского поселения, в которое входили сельцо Тюлькино, деревни Ильницы, Куликово, после 1832 г. унаследованное А.В. Колюбакиным.

Из рассказа Н.С.Лескова «Кадетский монастырь»:

«Михаил Степанович Перский был замечательная личность: он имел в высшей степени представительную наружность и одевался щёголем. Не знаю, было ли это щёгольство у него в натуре или он считал обязанностию служить им для нас примером опрятности и военной аккуратности. Он до такой степени был постоянно занят нами и всё, что ни делал, то делал для нас, что мы были в этом уверены и тщательно старались подражать ему. Он всегда был одет самым форменным, но самым изящным образом: всегда носил тогдашнюю треугольную шляпу “по форме”, держался прямо и молодцевато и имел важную, величавую походку, в которой как бы выражалось настроение его души, проникнутой служебным долгом, но не знавшей служебного страха.

Он был с нами в корпусе безотлучно. Никто не помнил такого случая, чтобы Перский оставил здание, и один раз, когда его увидали с сопровождавшим его вестовым на тротуаре, — весь корпус пришёл в движение, и от одного кадета другому передавалось невероятное известие: “Михаил Степанович прошёл по улице!”

Ему, впрочем, и некогда было разгуливать: будучи в одно и то же время директором и инспектором, он по этой последней обязанности четыре раза в день непременно обходил все классы. У нас было четыре перемены уроков, и Перский непременно побывал на каждом уроке. Придёт, посидит или постоит, послушает и идёт в другой класс.

Решительно ни один урок без него не обходился.

Обход свой он делал в сопровождении вестового, такого же, как он, рослого унтер-офицера, музыканта Ананьева. Ананьев всюду его сопровождал и открывал перед ним двери.

Перский исключительно занимался по научной части и отстранил от себя фронтовую часть и наказания за дисциплину, которых терпеть не мог и не переносил. От него мы видели только одно наказание: кадета ленивого или нерадивого он, бывало, слегка коснётся в лоб кончиком безымянного пальца, как бы оттолкнёт от себя, и скажет своим чистым, отчётливым голосом:

— Ду-ур-рной кадет!..

И это служило горьким и памятным уроком, от которого заслуживший такое порицание часто не пил и не ел и всячески старался исправиться и тем “утешить Михаила Степановича”.

Надо заметить, что Перский был холост, и у нас существовало такое убеждение, что он и не женится тоже для нас. Говорили, что он боится, обязавшись семейством, уменьшить свою о нас заботливость.

И здесь же у места будет сказано, что это, кажется, совершенно справедливо. По крайней мере знавшие Михаила Степановича говорили, что на шуточные или нешуточные разговоры с ним о женитьбе он отвечал:

— Мне провидение вверило так много чужих детей, что некогда думать о собственных, — и это в его правдивых устах, конечно, была не фраза.

Жил он совершенно монахом. Более строгой аскетической жизни в миру нельзя себе и представить. Не говоря о том, что сам Перский не ездил ни в гости, ни в театры, ни в собрания, — он и у себя на дому никогда никого не принимал.

Объясняться с ним по делу всякому было очень легко и свободно, но только в приёмной комнате, а не в его квартире.

Там никто посторонний не бывал, да и по слухам, разошедшимся, вероятно, от Ананьева, квартира его была неудобна для приёмов: комнаты Перского представляли вид самой крайней простоты.

Вся прислуга директора состояла из одного вышеупомянутого вестового, музыканта Ананьева, который не отлучался от своего генерала. Он, как сказано, сопровождал его при ежедневных обходах классов, дортуаров, столовых и малолетнего отделения, где были дети от четырёхлетнего возраста, за которыми наблюдали уже не офицеры, а приставленные к тому дамы. Этот Ананьев и служил Перскому, т.е. тщательно и превосходно чистил его сапоги и платье, на котором никогда не было пылинки, и ходил для него с судками за обедом, не куда-нибудь в избранный ресторан, а на общую кадетскую кухню. Там кадетскими же стряпунами готовился обед для бессемейных офицеров, которых в нашем монастыре, как бы по примеру начальства, завелось много, и Перский кушал этот самый обед, платя за него эконому такую же точно скромную плату, как и все другие».

 

Источник: Ларин Г.А. Весьегония: словарь-справочник / Г.А. Ларин. - Москва: ИД "Ключ-С", 2010. - 450 с.