Святки

Уважаемые читатели! Предлагаем вашему вниманию ещё один рассказ Надежды Алексеевны Тюльпак "Святки".

В морозное окно маленького дома Дмитриевых заглядывал голубоглазый январский день. Яркие солнечные лучи отчаянно пробивались сквозь узоры на окнах и тихонько танцевали на чистом светлом полу.

В избушке было уже тепло. Но русская печка всё ещё топилась. Готовились ставить горшки с льняной мукой томиться в жарком чреве её. Ночью отец планировал бить льняное масло. Родители ушли на ферму управляться. К этому времени отец уже бросил костыли и взял палочку. Ходил он ещё очень плохо, но… на очередной перекомиссовке, которая проходила ежегодно, с него сняли вторую группу инвалидности. Убедил врачей перевести его на третью, рабочую. Ему было ещё очень тяжело, коленная чашечка естественно не выросла, а рана так толком и не зажила. Болела, гноилась, нога не гнулась. Требовалось много усилий, терпения, преодоления, чтобы двигаться, работать. Работал, превозмогая боль. Работал в колхозе, дома, в огороде, во дворе.

Валя старой мягкой тряпицей убирала воду из деревянных корытечек зимних рам. Узоры на стеклах с внутренней стороны от тепла заплакали, стирая рисунок, и стекали в корытцы. На одном стекле была трещина и тепло, проникая к первой раме, стёрло кусочек узора на уличном стекле. Валя увидела голубые снега перед домом, деревья, богато украшенные голубым инеем, голубой воздух, голубое небо, голубой день, залитый сияющим солнечным зимним светом.

За дорогой, перед домом, был большой деревенский пруд. Летом в нём плавали гуси и утки, могли и ночь провести в воде. Безопасно было. Летом лиса редко захаживала в деревню, но, если и случалось такое, пруд был ей недоступен. А вот уж зимой этот пруд притягивал к себе не только малышей, но и старших ребятишек. Это было местом свободы, веселья, забав, игр, шалостей и шума. Катались на санках, финках, коньках, деревянном коньке. Валялись, ползали, толкались, ныряли в свежий снег на берегу, кувыркались, боролись, дрались. Было всё: крики, шум, гам, смех, плачь, свист, хохот…

Пока он пуст. Вчерашний снегопад с метелью спрятал все следы, запорошил тропинки и ледяную гладь замерзшей воды. Толя играл на печке разными обрезками отцовской работы. Отец теперь редко бондарничал, только по необходимости, трудно стало с материалами. И они с матерью стали бить льняное масло. Часть готового масла употребляли в пищу, часть продавали. Дуранда (жмых) шла добавкой в хлебы. Нужно было отдавать долги, рассчитываться за дом, за корову, обустраивать его дальше.

Были зимние каникулы. Забота о Толе полностью легла на плечи старшей сестры. Родители работали в колхозе. И старались управить домашние дела, пока нянька была дома. Вот и последнюю неделю занимались льносеменами, готовились бить масло.

Один день родители просеивали семена от сора, сушили в печке, несколько дней толкли в большой ступе на дворе огромным пестом, подвешенным к потолку. Старались тщательно растолочь гладкие блестящие сухие зёрнышка льна в муку. Работа кропотливая, тяжёлая, долгая. Помогала родителям тётка отца, Евдокия Дмитриевна Павлова. Она просеивала полученную драгоценную муку через мелкое сито, а отсев снова толкли, опять просеивали и снова толкли отсев. Льносемя стоило очень дорого. И вот сегодня жарко топили печь и ставили горшки с мукой, залитой водой под шесток, ожидая определённого жара.

Мать прибежала домой ещё до обеда. Вытащила чугуны с картошкой, пододвинула чугунок со щами к устью, выгребла угли и поставила горшки с мукой томиться. Плотно закрыла заслонку. И опять убежала на работу. После обеда убирали навоз на своём дворе, а к вечеру ушли управляться на ферму. Валя сидела с Толей занималась делами в избе.

А тем временем на пруд потекли ручейки детворы с лопатами, метлами, санками. Чистили пруд от наметённого вчерашней метелью снега. Гребли, сметали, возили снег к берегам. Работа кипела. Румяные, весёлые, они как муравьи суетились, бегали, хлопотали.

Валя время от времени смотрела в то маленькое отверстие в узорчатом стекле. Как же ей хотелось туда, в это кипящее пространство. Но… помощь её была необходима дома. Она это понимала, а детская душа рвалась к ребятам. Вот Галя Зайчикова на коньках, провязанных к валенкам, начерчивает углы. Сима Комарова катит на санках свою сестру Зину. Люся Бильбина толкает санки с Раей, Валентин Беляев на финках, отталкиваясь, одной ногой мчится с дальнего берега к дороге. Валя Якимова (Смирнова) с девчонками Лукахиными (Кузнецовыми) Валей и Ниной валяются в сугробе на берегу. Ползут, барахтаются, они уже все в снегу, белые, как снеговики. Щеки румяные, глаза весёлые. Тамара Фигурнова, закутанная в полушалок, пытается бежать за санками, падает, поднимается, опять бежит. Люба Удальцова посадила её на свои саночки к Павлику, побежала радостно с седоками. Нина Медкова катит на своем коньке Нюшу. Толя Медков догоняет и ждёт своей очереди.

Стали уже сгущаться сумерки. Велик ли световой день в январе? Синий бархатный свет заструился в оттаявший островок стекла, но веселье продолжалось.

Открылась дверь.

 – Мама!!! – обрадовалась Валя. Пусти меня погулять, ребята ещё на пруду, - в ожидании радости с тревогой и надеждой тихо попросила девочка.

– Да, дочка. Сейчас вот управлюсь со скотиной и пойдёшь.

Мать наладила фонарь. Носила вёдра, бадейки. Доила корову, а пришла, когда в избе Валя уже зажгла лампу, и на пруду ничего не было видно.

 – Ну, ступай, погуляй. С Толей я теперь управлюсь сама.

Валя быстро собралась. Вышла из дома, когда на небе уже загорелись далёкие звёзды и тёмный бархат вечера укутал всю деревню. Она пришла к пруду. Тишиной встретили её едва заметные следы былого веселья. Валя обошла весь пруд, тяжело вздохнула. Тусклыми огнями на неё смотрели окна домов в белоснежных нахлобученных шапках. Они словно утонули в снегах и печально так светились, будто сочувствовали девочке. Горькая досада застряла в горле, очень хотелось заплакать. Мать-то всё равно управлялась с фонарём. Если бы отпустила сразу…  И Валя рисовала совсем иной исход дня. Мороз к ночи крепчал. Он щипал её щёки, студил пальцы, забирался под пальтушку. Девочка с грустью посмотрела на темные окна соседнего дома. Бабушка Настя Клочьева, верно, ушла куда-то на посидки, али спать уж легла, может, занемогла маленько. К ней идти малышка не решилась. Бывало, заходила, когда вот так запаздывала на общее веселье. Дети бабы Насти выросли, разъехались давно. Жила она одна и всегда была рада маленькой гостье. Припасала что-нибудь вкусненькое. А ещё у неё были две толстые церковные книги: «Мужские имена» и «Женские имена». Когда Валя научилась читать, читала старушке вслух. В книгах были описаны святцы, обряды, жития святых, имена. Было очень интересно. Валя садилась за большой стол в светелке, читала, а когда заканчивала чтение баба Настя заботливо оставляла закладку на том листочке до следующего раза. Мать ругала девочку: «Пошто шастаешь туда, надоедаешь?» А Валя не надоедала. Соседка привечала её, и девочке было там интересно. Но сегодня окна тёплого дома были темными. Валя вернулась домой.

 – Что же так быстро нагулялась?

 – Так уж все ушли по домам, - грустно ответила девочка, едва сдерживая слёзы.

Мать не заметила её досады и отчаяния.

– Ну, ступай, раздевайся. Печку растопляй. Дров, я принесла,- спокойно сказала она. Пока в избе тепло, русская топилась жарко, да боюсь, за ночь шибко выстынет, мороз берётся святочный, - добавила она. С той ночи разъяснило, как метель стихла и тучи уползли. Картошек сварим к ужину, капусты из кадки давечи в сенцах наковыряла, оттает. Дров-то много не клади. Пусти добрый дух, а картошки в печечку поставлю на угли. Дойдёт.

Валя растопила печечку. Дрова загорелись быстро. Лучина сухая, тонкая, сразу подала быстрый огонь. Пламя пробилось между поленьев снизу, облизав их, и в трубу поплыл густой дым. Девочка закрыла дверцу. Зашумело пламя. Глянула в окно. Темнота сгустилась. Отец где-то запропастился. Спустя время Валя открыла дверцу, чтобы кочергой пошевелить головешки и залюбовалась яркой картиной внутри. Пламя, словно ярко одетые барышни в красных широких платьях танцевали среди тёмных обугленных поленьев, устремляясь вверх. До чего же красиво!

Пришёл отец с охапкой дров в одной руке и палкой в другой. Поставил палку у двери и похромал на кухню к печке. Опустил охапку. Поленья с грохотом рухнули на пол, брызнув снегом и мусором.

 – Ну что, дочка, погуляла с ребятишками-то?

– Не успела папа, мама управлялась, - со слезами в голосе прошептала девочка.

Отец укоризненно глянул на мать, но промолчал. И как бы в утешение продолжил:

 –  А я тебе лодку смастерил. Она на санки похожа, но ещё лучше. Дно водой залил, чтоб скользила хорошо. Разбежишься и с горки почитай от Бирюковых до самого дома! Завтра с Толей посижу, накатаешься. Поди и каникулы ужо скоро закончатся, а ты и не гуляла ещо. Приготовь, доча,  лук. Истопиться печка, запечём на углях.

И они сели у дверцы, ожидая, когда начнут гаснуть уголья. Толю отец посадил на здоровое колено, Валя примостилась рядом. В печечке плясало теперь уже голубое пламя над ярко мерцающими углями. Оно трепетало. Словно играло с раскалёнными камешками, ласкало их, прыгало, танцевало затихая.

Мать хлопотала на кухне, готовила всё к утру: мыла овощи, складывала в чугуны, наливала воду из лохани. По избе от печечки плыло ласковое тепло. Тусклый свет лампы освещал только середину избы, а в углах царил уютный полумрак. Отец затянул длинную грустную песню. Валя прижалась к его плечу, и было ей хорошо и покойно у тёплой печки в кругу любимых ею людей. Голос отца заводил песню тихо, потом он набирал силу, звучал громче, ещё трагичнее. Отец часто плакал, вспоминая тяготы недавней войны, страх, ужас, ранения, тяжёлые потери…

Немцы напали на наши границы

И фриц меня ранил три раза.

Товарищ, товарищ, болят мои раны,

Болят мои раны тяжёло.

Одна заживает, втора нарывает,

А с третьей придётся видать помирать.

Товарищ, товарищ, купи мне бумаги

Домой напишу я письмо.

А дома детишки, жена молодая

Домой ожидает меня.

А вырастут дети и спросят мамашу:

«А где ж наш любимый отец?»

А мать отвернётся, слезами зальется

И скажет печальную весть:

«Отец ваш, детишки, давно уж убитый.

На дальней границе зарыт».

Долго в избе висела тишина. Дети не смели шевелиться. То ли от печального окончания песни, то ли от страдания, исходящего от отца, от его душевной боли, что укутала даже воздух…

Мать ухватом достала чугунок из печечки, в котором варились картошки, ложкой вытянули лук и сели ужинать.

Валя убирала со стола. Уложили Толю спать.

– Вась, прилягу чуток, пока доходит мука в печке.

– Приляг, Маня, притомилась. Цельный день на ногах. А мешки-то приготовила? – спохватился отец. Давешние-то потрепались, аль запамятовала?

 – Ох, твоя правда, запамятовала! – всплеснула руками мать. Стала рыться в сундуке. Достала кусок тонкого, но прочного льняного полотна, скроила клином мешки, наметала. Вытащила свою машинку – помощницу, ту, что тайком притащила из блокадного Ленинграда. Застучала труженица, ложилась на ткань ровная строчка за строчкой, рождая необходимые изделия.

Вдруг Валя услышала на улице звуки гармошки. Кинулась к окну, одна темнота за расписным стеклом. Гармонь запела в сенцах, двери широко распахнулись.

 – Хозяева, позволите? – спросил кто-то из толпы.

 – Заходите, заходите, народ повеселите, - пригласил отец.

Толя соскочил с постели и босыми ногами пришлёпал к отцу. Тот взял его на руки. Валя дивилась и радовалась. Вот неуклюжий «медведь» в вывернутом наизнанку тулупе, вроде Василий Бобкин. Баба-Яга во рваной юбке и потрёпанной пальтушке с заплатками, лицо сажей измазано, волосы всклочены и выбиваются из – под рваного платка. И не поймёшь, кто это? Валя вглядывалась в лицо. Будто бы Тоня Якимова (Смирнова), а может и нет? Измазалась шибко. «Лешак» - поверх катанок тряпьё обмотано, штаны с нашитыми заплатками, на голове солома из-под шапки торчит, нос – картошка.

 – Как и приладили-то? – всё гадала Валя. То ли Вася Кузьмин, али Генка Солкин (Иванов)? «Кикимора» со старой сетью на плечах. Это Люся Зайчикова. Тут и «коза» с рогами, «Петух» с крыльями из тряпья.

Шутки, песни, прибаутки, частушки. Вот из толпы выскочил «Домовой» с чудной бородой из свалявшейся кудели, серыми льняными волосами, в шапке из пестрядины, клетчатых штанах и широкой косоворотке поверх фуфайки с гармошкой в руках выводил потешные мелодии, плясал и пел одновременно:

Ты, сударушка моя, сорока белобокая,

Раньше я к тебе ходил,

Теперь сама прискокала.

Его-то Валя сразу признала – Толя Фигурнов. Тут пустились в пляс. С одной стороны, звучали частушки и им отвечали другой, стараясь перепеть, переплясать друг друга.

До чего люблю корелу

И корельский бережок.

Я сама девчонка русская

В корелушке дружок.

***

Отбивай, подруга, друга

Отбивай тебе рука

Отбивай, подруга, русского

Не дам кореляка.

***

Я бывало: выйду, выйду

И залёточка идёт,

А теперя сероглазого

Ещё такая ждёт.

***

Мне бывало: милый скажет:

«Пойдём, Валя, провожу!»

А теперя в ночки тёмные

Одна домой хожу.

Толька запел свою любимую:

Что ж вы девки не любили,

Когда был я молодой!

А теперя, дорогие,

Обрастаю бородой!

Ему вторил мужской бас:

Попляшите мои ноженьки,

Пока вы подо мной.

Попляшите, не устанете,

Сыграй, товарищ мой!

***

Соловей на ветку сел

Веточка качнулася,

Наверно милый вспомянул,

Тяжело вздохнулося.

***

У колодца вода льётся,

Образуется ручей.

Подружка, первая любовь,

Всегда бывает горячей.

***

Я у тёщи под окошком

На лужайке попляшу,

Посмотри – ка тёща – мать,

Как наяривает зять!

***

Сколько раз я зарекалась

Под гармошку песни петь,

А гармошка заиграет –

Ни за что не утерпеть!

Наплясались, с праздником поздравили, откланялись и ушли, широко раскрыв дверь. За ними в избушку, как густой туман влетел клуб холодного воздуха. Гомонили в сенях, и гармошка запела на улице.

– Слыхать, к бабе Насте направились, - сказал отец. - Пойду лазейку запру.

Вернулся, подёргивая плечами, сказал:

– Однако мороз берёт ядрёный.

Мать дошила мешки, убрала машинку. Уложили Толю.

– Дочка, и ты ложись. Мы с матерью маслом займёмся.

Валя пошла на кухню. Ей за печкой отец смастерил палати. Заснула быстро, утомилась за день.

Отец ушёл налаживать станок и клинья на переходах.

Валя во сне почувствовала дурноту и проснулась. Её сильно тошнило. Встала и тут же рухнула без чувств. На шум прибежала мать. Хорошо не ушла ещё, доставала горшки с мукой. Перепугалась.

– Вася, Вася!! – приоткрыв дверь кричала мать. Прихромал отец. – Что это с ней? Не померла ли? – в испуге причитала мать.

– Угорела поди, печь-то полдня топилась. А места-то тут, за печкой мало. Угар-то и скопился.

Он завернул дочку в одеяло и понёс на улицу, сильно припадая на больную ногу. Положил ребёнка прямо на снег.

– Неси клюкву шибче, - сердито сказал он.

Трясущимися руками мать подала мороженные ягоды отцу. Он запихнул их в уши девочки.

– Слыхал от угара помогает, - объяснил он. Виски и лоб тёр снегом.

Валя очнулась, привстала и у неё открылась сильная рвота. Словно на изнанку выворачивало. Без сил она опять повалилась на снег.

– Давай я возьму, - сказала мать, тебе без палки-то тяжело.

Дома мать напоила дочку водой, вытерла мокрым утиральником и уложила в комнате на свою кровать. Валя тихо уснула.

 – Обошлось, Слава Богу!

С тех пор, когда ставили горшки с мукой в печь, Валя спала в горнице.

Родители почти до утра возились с маслом. Мать достала горшок с истомлённой мукой. Отец держал клинообразный мешок, а мать осторожно большой деревянной ложкой накладывала распаренное месиво в него.

Отец завязывал мешок, вставлял в станок, что стоял на переходах, заклинивая, кувалдой бил по клиньям. Они всё сильней и сильней зажимали мешок, и вот вниз сначала начинало капать, а потом стекать тоненькой струйкой тёмное, душистое масло. Оставалась дуранда (жмых) – сытная добавка в хлебы.

А утром снова начиналась работа, новый день с прежними делами и заботами.

Подготовила Валентина Ковальчук, библиотекарь Ивангорской сельской библиотеки