Весьегонск в 1914 году

В 1914 году, в августе, Весьегонский плац стал местом бесконечных строевых и стрелковых занятий мобилизованных на войну с Германией запасных ратников и первого и второго разрядов. С утра до вечера там царил шум, раздавались команды и ругательские реплики, окрики. И главное – стрельба по цели. Тяжелый топот сапог, песни того времени «Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поет»…

«Пишет, пишет царь германский, царю русскому письмо! Завоюю всю Европу сам в Россию жить пойду! Зажурился царь великий, расходился по Москве. Не журися царь наш милый, мы Россию не сдадим!»... «Приехал гусарик к Марусеньке в гости. Вот гулять, вот гулять, – к Марусеньке в гости. Вот гулять, вот гулять, – к Марусеньке в гости…»... «но пуля роковая нам правду говорит! Горы вершины, вновь я вижу вас, кавказские долины, кладбища удальцов!

Строем гоняли и по улице Спасской, от Уездного по воинской повинности Присутствия, и до плаца. А однажды на второй год войны всю Спасскую заполонили призванные. Очевидно, здесь был назначен всеобщий сбор. Они стояли весьма плотно и толпой даже прижимались к заборам и домам. Ориентировочно, здесь собралось не менее пяти тысяч мужчин. Гвалт стоял оглушительный. Слышались гармошки, балалайки, песни. Несколько часов продолжалось столпотворение.

Отправляли призванных летом на переполненных до опасного накренивания пароходах. Зимой тянулись бесконечные и длиннейшие обозы. Шли пешком тысячные колонны. Шли на Красный холм, на Череповец, – до ближайших железнодорожных станций, откуда отправлялись в поездах до мест назначения.

В городе расквартировывались воинские части. Это обстоятельство приводило некоторых обывателей в большое смятение.

– Солдат на постой! Да как-же это так? Дак их ведь мне не прокормить! Они ведь все у меня и сожрут зараз! Много ли у меня запасов? Мне со стариком на год хватает, а тут вон какую ораву начальство собирается к нам поселить! Да у меня и печь-то развалится и дров-то на неделю только хватит! А грязи-то сколько натащут. Да поди-кось и девок водить станут и вино хлестать зачнут! Шум, гвалт, грех, да и только! Не, не, не пущу!

– Дура ты бабка дура! Да ведь у них все свое есть. Привезли целый обоз. И мясо, и картоха и щи, чай-сахар. И дрова свои тоже.

–Да у меня печка развалится!

- Не развалится! Ты посуди сама, – есть семьи у нас по десять, по двенадцать человек, а ведь живут же и печки не разваливаются. Поправлять можно! Сами и поправят, што думаешь? И подметут, примоются. Дневальных назначают. Я те и говорю – никакого значит ущерба тебе от них не будет! Ты и не рыпайся, раз начальство говорит, что у тебя свободные площадя есть, значит солдатиков поселить можно – и всё тут. А будешь брыкаться, тогда и за цыбу могут взять тебя. Сопротивление значит, властям предержащим оказать хочешь. Сама ты подумай-ка, ведь они, солдатики-то, есть христолюбивое воинство наше, они нас же от проклятого немца защищают, за веру, царя и отечество на смерть идут, воины наши сердешные. А ты вроде и видеть их не желаешь, гнушаешься. У тебя, у самой-от, есть кто-либо на позициях-то?

– Нее…был сын, да помер еще ране. Вот рази племянник, Кирюшка, Марьин, сеструхин.

– Вот я те и говорю, все они наши, страдают горемычные, всех жалеть надо. Я сам на японцев ходил, узнал, почем фунт лиха.

- Ох-ох, беда-то какая наша!

- У тебя-то бабка беды тут никакой нет. А вот у них-то? Семью человек оставляет, хозяйство, под пули идет… Нет, ты приветь их, уважь, заступников наших. Ведь не надолго они... Недели три, ну, месяц. А потом на фронт…

- И то верно ведь!

По случаю крупной победы звонили в колокола, служили обедни, молебны. Заголовки газет печатались двухвершковыми буквами: «120000 пленных! Враг потерял 40000 убитых!» Люди ликовали. А потом, в бесчисленных избах и домах надрывались горьким плачем вдовы и сироты. Взамен здоровых мужчин и в наш, отдаленный от всех фронтовых, город Весьегонск привозили калек – раненых, контуженых, застуженых, отравленных газами. Были организованы лазареты в лучших, купеческих домах и в других, подходящих для этой цели, зданиях. На улице возле этих лазаретов, в хорошие, погодные дни можно было видеть этих раненых воинов. Они медленно выхаживались, двигались на костылях, одетые в синие халаты, обрастали бородами, морщились при неосторожном движении, без конца повествуя друг другу о том, как его «шарахнуло» там, под Тырновым, под Копытинцами, под Тернополем. Война и в затерянном в лесной глуши глубокого тыла городе показала свои ужасающие лики

Кроме раненых стали появляться и военнопленные немцы, австрийцы, турки. Их использовали на городских работах. Рыли канавы, заготовляли дрова, сделали возле Земства первый в городе бетонный тротуар. Каким это казалось великим достижением у «нас»! Затем пленные даже определялись в деревни, работать в крестьянских хозяйствах. День начинался с приветливого «Гутен морген» сопровождаемого легким приподнятием «не нашенской» фуражечки. И у многих невольно закрадывалось сомнение: «Да точно-ли что они – враги наши? Вот, хоть этот, – совсем как наш, российский мужичек, и бородка такая же и лицо простое совсем, доброе…

Намедни Аксюшка поехала за овсом, а кобыла чегой-то вздурела да на дыбы, да в воротах телегу заломала. Девчонке, пожалуй, и живой бы не остаться, да вот этот Ганс, Иван значит… А ведь имя-то христианское тоже? Ганс увидал значит, бросился, кобылу за уздцы, повис на ней. Ну, она, зачуяла крепку руку мужицкую и встала смирнехонько!

Рази он стал бы спасать на чужбине девчонку какую-то? Будто не видел, ничего мол, не знаю. Уж я его благодарила. А он хорошо таково улыбался. И говорит, что у него на родине Беатриса, женка значит, ждет его не дождется.

Да ведь и мы, тоже ждем своих? Чего же их не отпускают поскорее домой, а все стрелять друг в друга велят? Немец пожимает плечами и многозначительно говорит ломано: «Политикэн!» Кайзер Вильгельм говорит Гансу: «Ганс, стреляй русского до конца и с победой возвращайся домой!» И русский царь Николай тоже говорит Ивану: «Иван, стреляй немца тоже, до конца – и с победой возвращайся домой!»

Дак это штож будет? Ведь тот стрелит, этот стрелит оба друг друга стрелят, на концы и мужиков на белом свете никого не останется? Ганс смотрит на Матрену, потом на свои руки и говорит: «Фрау Матрон, я полагаю, завтра уже надо сеять начинать?

– Конечно, милый ты мой Ганс, конечно, пора!

Ну, и какой же он враг наш, кто это сказал? Да такой-же мужичек хрестьянский как наш Иван Федотыч. Так-то.

ИСТОЧНИК: Борис Расцветаев Воспоминания о Весьегонске. Тетрадь 1.

Подготовила Светлана Демидова